Шажками мелкими, неровно, как спираль,
Бежит горбатая трехлетняя Ануся.
Ее завидевши, невольно отвернуся,
И мне до горечи ее бывает жаль.
Глаза — два остреньких, пугливых огонька;
В них страх бесформенный и боль недоуменья,
Настойчивый вопрос, немое подозренье
И безнадежная недетская тоска.
Все что-то жуткое скрывают молчаливо,
Как будто прячется загадка за спиной…
И все бежит она, бежит нетерпеливо,
С кривыми ножками, с фигуркою больной.
Растерянно глядит в сконфуженные лица
И, не поняв еще, — трепещет и боится.

«Да полно, посиди, умаялся, дружочек!
Ишь вымазал себе коленки об песочек.
Ведь этакий шалун, прости меня господь!
Поверите ль, божусь, — минутного покоя
И днем, и вечером не знаю от него я,
Такого сорванца не только бы пороть,
А прямо бы в мешок и сдать городовому,
Что ни на есть свирепому и злому!»
Так няня старая досадливо ворчит,
А Димка, кругленький и ласковый, как котик,
Три пальца крохотных отважно сунул в ротик,
Из-под густых ресниц дурачливо глядит
И словно дразнит нас: не страшно и не ново
Сказанье про мешок и злость городового.